Неточные совпадения
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и
боль всегда обязательны для широкого
сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без
сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и
заболел, отравившись чем-то или от голода.
Дружба, как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и
боль в разлуке. Дружба вьет гнездо не в нервах, не в крови, а в голове, в
сознании.
Две — три недели его тянуло тогда к Лопуховым, но и в это время было больше удовольствия от
сознания своей твердости в борьбе, чем
боли от лишения, а через месяц
боль вовсе прошла, и осталось одно довольство своею честностью.
Сознание было полное, я все видел,
боли не испытывал никакой.
Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство, — смесь досады и унижения, — наполнило
болью его сердце. В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки; в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог отдать себе ясного отчета в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что
сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным
сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках
боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Разбитая надежда на литературу и неудавшаяся попытка начать службу, — этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург, было слишком достаточно, чтобы, соединившись с климатом, свалить его с ног: он
заболел нервной горячкой, и первое время болезни, когда был почти в беспамятстве, ему было еще как-то легче, но с возвращением
сознания душевное его состояние стало доходить по временам до пределов невыносимой тоски.
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному
сознанию впечатления, которые мы получаем из мира внешнего и из мира личного, но сами они ни
болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков не могут; доказать это я могу тем, что хотя в молодые годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался, сильнее огорчался, — но между тем они мне не передавали телесных страданий.
Одних
сознание обновляет, воодушевляет решимостью начать новую жизнь на новых основаниях; на других оно отражается лишь преходящею
болью, которая не произведет в будущем никакого перелома к лучшему, но в настоящем высказывается даже болезненнее, нежели в том случае, когда встревоженной совести, вследствие принятых решений, все-таки представляются хоть некоторые просветы в будущем.
Может быть, — когда, через много лет, придется оставить его, — еще пожалею о нем!..» — прибавлял я не без примеси того злорадного ощущения, которое доходит иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желая полюбоваться своей
болью, точно в
сознании всей великости несчастия есть действительно наслаждение.
Сознание еще не вполне вернулось к нему, и усилие вспомнить и уяснить прошедшее причиняло ему сильную головную
боль.
— Я и Федор богаты, наш отец капиталист, миллионер, с нами нужно бороться! — проговорил Лаптев и потер ладонью лоб. — Бороться со мной — как это не укладывается в моем
сознании! Я богат, но что мне дали до сих пор деньги, что дала мне эта сила? Чем я счастливее вас? Детство было у меня каторжное, и деньги не спасали меня от розог. Когда Нина
болела и умирала, ей не помогли мои деньги. Когда меня не любят, то я не могу заставить полюбить себя, хотя бы потратил сто миллионов.
В первый раз я очнулся в дымной сакле. Я лежал на полу на бурке и не мог пошевелиться — все
болело. Седой черкес с ястребиным носом держал передо мной посудину и поил меня чем-то кислым, необыкновенно вкусным. Другой, помоложе, весь заросший волосами, что-то мне говорил. Я видел, что он шевелит губами, ласково смотрит на меня, но я ничего не понимал и опять заснул или потерял
сознание — сам не знаю.
Плакать или смеяться? Должно быть, и Колесников сквозь туман
сознания и
боль почувствовал смешное; и, чтобы увеличить его, пробормотал нечто, имевшее, как ему казалось, ужасно смешной смысл...
Выражается
сознание, что врага у вас не находится, а что
боль есть;
сознание, что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших зубов; что захочет кто-то, и перестанут
болеть ваши зубы, а не захочет, так и еще три месяца проболят; и что, наконец, если вы все еще несогласны и все-таки протестуете, то вам остается для собственного утешения только самого себя высечь или прибить побольнее кулаком вашу стену, а более решительно ничего.
В этих стонах выражается, во-первых, вся для нашего
сознания унизительная бесцельность вашей
боли; вся законность природы, на которую вам, разумеется, наплевать, но от которой вы все-таки страдаете, а она-то нет.
В спальне, в чистилке, стояла скамейка, покрытая простыней. Войдя, он видел и не видел дядьку Балдея, державшего руки за спиной. Двое других дядек Четуха и Куняев — спустили с него панталоны, сели Буланину на ноги и на голову. Он услышал затхлый запах солдатских штанов. Было ужасное чувство, самое ужасное в этом истязании ребенка, — это
сознание неотвратимости, непреклонности чужой воли. Оно было в тысячу раз страшнее, чем физическая
боль…
Было утро. Потому только было утро, что Герасим ушел и пришел Петр-лакей, потушил свечи, открыл одну гардину и стал потихоньку убирать. Утро ли, вечер ли был, пятница, воскресенье ли было — всё было всё равно, всё было одно и то же: ноющая, ни на мгновение не утихающая, мучительная
боль;
сознание безнадежно всё уходящей, но всё не ушедшей еще жизни; надвигающаяся всё та же страшная ненавистная смерть, которая одна была действительность, и всё та же ложь. Какие же тут дни, недели и часы дня?
И с
сознанием этим, да еще с
болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель и часто не спать от
боли большую часть ночи. А на утро надо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же двадцатью четырьмя часами в сутках, из которых каждый был мучением. И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его.
Но случилось, что неловкость эта стала увеличиваться и переходить не в
боль еще, но в
сознание тяжести постоянной в боку и в дурное расположение духа.
Внезапно, вместе с чувством тоски и потери дыхания, им овладели тошнота и слабость. Все позеленело в его глазах, потом стало темнеть и проваливаться в глубокую черную пропасть. В его мозгу резким, высоким звуком — точно там лопнула тонкая струна — кто-то явственно и раздельно крикнул: бу-ме-ранг! Потом все исчезло: и мысль, и
сознание, и
боль, и тоска. И это случилось так же просто и быстро, как если бы кто дунул на свечу, горевшую в темной комнате, и погасил ее…
Позднее других проснулся Славянов-Райский. Он был в тяжелом, грузном похмелье, с оцепеневшими руками и ногами, с отвратительным вкусом во рту.
Сознание возвращалось к нему очень медленно, и каждое движение причиняло
боль в голове и тошноту. Ему с трудом удалось вспомнить, где он был днем, как напился пьяным и как попал из ресторана в убежище.
«Внешние впечатления, говорит Бок (стр. 506), не производят в младенце ощущений или
боли, потому что орган ощущения и
сознания, то есть мозг, ещё неспособен к деятельности. Крик дитяти происходит без всякого
сознания, вследствие того, что раздражённые чувствительные нервы действуют на нервы органа голоса. Только впоследствии, с развитием мозга, появляется
сознание и ощущения».
Кузьма дотронулся рукою до плеча хозяина и захохотал. Его движение и смех поразили мельника. Он как бы потерял
сознание своей личности и глупо улыбался работнику, в то же время чувствуя себя до
боли обиженным им.
— Я не хочу… — Учитель топнул ногой и, весь дрожа, задохнулся от волнения и приступа кашля. И, пока он кашлял, со стоном корчась от
боли и недостатка воздуха в поражённых лёгких, Тихон Павлович, стоя перед ним в позе победителя, громко и отчётливо, с красным возбуждённым лицом и
сознанием своей правоты, отчеканивал ему...
Он проспал около часу, и когда проснулся, то был уже почти в полном
сознании, чувствуя нестерпимую головную
боль, а во рту, на языке, обратившемся в какой-то кусок сукна, сквернейший вкус.
Но сегодня этот, так сильно любимый мною запах, почти неприятен… Он кружит голову, дурманит мысль… Какой-то туман застилает глаза. Неодолимая сонливость сковывает меня всю. А
боль в руке все сильнее и сильнее. Я уже не пытаюсь сдерживать стонов, они рвутся из груди один за другим… Голова клонится на шелковые мутаки тахты. Отец, Люда, Михако и Маро — все расплываются в моих глазах, и я теряю
сознание…
Душа давно привыкла с тупою, молчаливою
болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного
сознания, она не мирилась с природой без Бога.
Я проснулся с
болью в темени: вероятно, он таки пытался Меня откупорить! Мой гнев был так велик, что я не улыбнулся, не вздохнул лишний раз и не пошевельнулся, — Я просто и спокойно еще раз убил Вандергуда. Я стиснул спокойно зубы, сделал глаза прямыми, спокойными, вытянул мое тело во всю длину — и спокойно застыл в
сознании моего великого Я. Океан мог бы ринуться на Меня, и Я не шевельнул бы ресницей — довольно! Пойди вон, мой друг, Я хочу быть один.
— Впрочем, вино также помогает. Милый Вандергуд, клянусь вечным спасением, которым и вы так любите клясться, что мне очень неприятно причинять вам эту маленькую…
боль. Пустое Вандергуд!
Сознание, больше
сознания! Вашу руку, дружище!
Сознание возникает в страдании и
боли.
Сознание нашего мирового эона,
сознание в мире падшем не может не быть
болью и страданием.
К целостности, которая недоступна для
сознания, к просветлению своей природы, к блаженству в Боге человек идет через раздвоение, через несчастье и
боль, к высшему благу идет через опыт зла.
Сознание основано на установке границ и противоположений, причиняющих
боль.
Но раздвоенность
сознания может перейти в совершенную разорванность, и в этой разорванности
боль и мука усиливаются.
Боль и мука связаны с
сознанием, но
сознание нельзя уничтожить окончательно.
Лишь
сознание с его раздвоением, рефлексией, оценкой, с его
болью и несчастьем, лишь несчастное
сознание находится по сю сторону добра и зла.
Производимые
сознанием различения и оценки всегда причиняют
боль и страдание.
Мне не нужно слишком напрягать память, чтобы во всех подробностях вспомнить дождливые осенние сумерки, когда я стою с отцом на одной из многолюдных московских улиц и чувствую, как мною постепенно овладевает странная болезнь.
Боли нет никакой, но ноги мои подгибаются, слова останавливаются поперек горла, голова бессильно склоняется набок… По-видимому, я сейчас должен упасть и потерять
сознание.
И я не вскрикнул, и я не пошевельнулся — я похолодел и замер в
сознании приближающейся страшной истины; а рука прыгала по ярко освещенной бумаге, и каждый палец в ней трясся в таком безнадежном, живом, безумном ужасе, как будто они, эти пальцы, были еще там, на войне, и видели зарево и кровь, и слышали стоны и вопли несказанной
боли.
В те времена, когда не проснулось еще разумное
сознание и
боль служит только ограждением личности, она не мучительна; в те же времена, когда в человеке есть возможность разумного
сознания, она есть средство подчинения животной личности разуму и по мере пробуждения этого
сознания становится всё менее и менее мучительной.
И пока
боль служит обереганием личности, как это происходит в ребенке,
боль эта не может быть тою ужасающею мукой, какою мы знаем
боль в те времена, когда мы находимся в полной силе разумного
сознания и противимся
боли, признавая ее тем, чего не должно быть.
Для человека, понимающего жизнь как подчинение своей личности закону разума,
боль не только не есть зло, но есть необходимое условие, как его животной, так и разумной жизни. Не будь
боли, животная личность не имела бы указания отступлений от своего закона; не испытывай страданий разумное
сознание, человек не познал бы истины, не знал бы своего закона.
Причина страдания для животного есть нарушение закона жизни животной, нарушение это проявляется
сознанием боли, и деятельность, вызванная нарушением закона, направлена на устранение
боли; для разумного
сознания причина страдания есть нарушение закона жизни разумного
сознания; нарушение это проявляется
сознанием заблуждения, греха, и деятельность, вызванная нарушением закона, направлена на устранение заблуждения — греха.
Боль в животном и в ребенке есть очень определенная и небольшая величина, никогда не доходящая до той мучительности, до которой она доходит в существе, одаренном разумным
сознанием.
Было время, когда он завидовал храбрости и прыти своих товарищей и
болел душою;
сознание, что он робок, сутуловат и бесцветен, что у него длинная талия и рысьи бакены, глубоко оскорбляло его, но с летами это
сознание стало привычным, и теперь он, глядя на танцующих или громко говорящих, уже не завидовал, а только грустно умилялся.
Но вдруг из-за крайнего строения, приютившегося на самом краю деревни, выскакивает громадный лохматый пес и с громким лаем бросается под ноги Востряка. Испуганный Востряк сделал отчаянный прыжок в сторону. От этого неожиданного движения Юрик потерял равновесие и, выпустив гриву лошади из рук, упал из седла прямо на твердую каменистую дорогу, громко вскрикнув от
боли и разом потеряв
сознание.
Ни жалости, ни угрызений совести, ничего не чувствовал он в эту минуту. Он, видимо, даже не заметил ухода его жены. Все его внимание, все его мысли сосредоточены были на закрытой двери противоположной аванложи. Жгучая
боль разливалась по всем его членам. Он почти терял
сознание!
Сознание, что он сам, всею душою старавшийся об улучшении народного быта, служил игрушкою врагов народа, попускавших гнев и милость на кого хотелось этим извергам, было самым язвительным терзанием среди накипевшей
боли.